Варвара Гагарская (г. Екатеринбург) - Живые сороки.

АРИШША.

Стало быть, к ней можно было и не заходить в гости, потому как бессмысленно. Но шрамы и язвы иногда все же заглядывали в этот дом, опасливо прячясь за занавесь или под половицы. А что толку хаживать? Ожоги посмеивались над горе-родственниками среднего умишка, но и сами не гнушались прогуляться пару-тройку раз мимо окна, обстановку вынюхивая провалившимися носами. А прекрасно понимали оне бесполезность походов энтих и, не особо тяжко вздыхая и сопя, разворачивались до боле несчастного дома. Этот же, стоящий на отшибе, с кажным днем все меньше интересовал не только хвори, но и деревенских, а в окрестности его если и заплутали, так оно по ошибке — за подорожником, да когда папорот косили, али мухоморов на зиму насушить, иль цапля когда проворная… И быстро уносили ноги апосля. Так что хворобам безногим и вовсе идтить бестолково — порог почеломкать да в обрат возвертаться. Так что ежели какая пакость и забегала к Аришше изредка, так то уж давно-давным было, и помнить перестала, и виды позабыла, а как звать– так отродясь не знала. Хороша была девица Аришша, ничего не скажешь! Слюной поперхнешься да волос заешь! С трех годков одна жила в хате, да на отшибе, а ни кошки, ни собаки, ни другой какой животины не имела, стал быть — без помощников жила. По голове погладить некого, против шерсти прижучить — опять никого, в клюв розовый росинку маковую — обратно некому, так вот любовь свою неохватную на себя лишь и растратила — взрастила красаву! А чего бы нет? Болезь никакая ее не трогала отродясь, да уж и путь почти забыла. Бывало, горшок со штями рукой голой из печи — само то! Или вот опять же в дожжь мракобесный по грибы — так хоть бы что! Нож ее не режет, температура — улицу греет, мозоли на крышу переселились, ожоги уж и рядом не проходят. Грыжа вот пупок развязать пыталась — запуталася, заревела, кой как вызволили, сердешную.

Так Аришша и жила — болей никаких не чуяла, кровушки не видывала, кашлюшки не слыхивала, томленьями не волновалась, задумками не забавлялась, ох-вздохами не баловалась. Жила — свиристела: мало пила, много ела, чаще спала, звонче пела. Птицу рукой ловила, солью солила, репу пекла, речкой текла, горя не знала годочков немало. Готовила и вправду хорошо да лепо — суп рукой мешала, рукой лепешки доставала, а самое любимое да хорошее блюдо ее — студень было. А и вправду хорош — прозрачен да наварист, на солнце так и переливается! Заламывала Аришша на ярмарке за студень тот цену хорошую, однако разу не было, чтоб хотя кусочек остался — подметали метлой будто. А кругляши медяные ей на что были? А ни на что. Вот и приносили девке за холодец кто во что горазд — хлеб да сало, уголь, соль опять же. А бусами или кружевом каким она не брала — никчемушность, говорила, бестолковая. А кто бы раз подумал, из чего девка студень варит, коль ни скотинки, ни животинки не держит, а уж порося в три версты и на ярмонке обходит. Дело то оно, конечно, простое было: наковыряет с пяток старья разного — кожу там, еще чего, для навару еще ногу в котел сунет. Вот и выходит знатен холодец. И чесноку, чтоб, значицца, дух пряный отбить, поболе, травок каких опять же. Но… не знали селяне рецептик, за милу душу уплетали, сердешно за вкусность благодарили. А что Аришша? Ничего, и сама ела — вкусно ж! Жила — не счастливо, не несчастливо, старухи жалели участливо, женихи заглядывались, да обрат побаивались.

Вышло на ту пору, в ярмарку последнюю, приехать заезжему молодцу — попробовать холодцу. Тот молодец ус поглаживал, возле девицы кренделем похаживал, красны бусы подарил да и студень весь купил. Девица плечьми пожала, губки алые поджала и… до хаты побежала, будто кто ее ужалил. Дак не ведала девица, что Гормон — велика птица! Молодец был не дурак, с местными и так и сяк: что, мол, за девица-краса? И продает что, кроме холодца? Токмо селяне шарахались от него, двух слов опять же не связали, девки от злости, что не их заприметил заезжий удалец, бусы рвали да в подолы сморкались, а парни — так вроде сам не ам, та и другим не дам! Помыкался малость, плюнул и уж на коня вскочил молодец, как за штанину потянул его малой чумазый, направление на хату указал, много не попросил — за ус подержать. Поехал красавец, под охи да вздохи, к избе Аришшиной.

На хуторе в то время боги знают, что творилось! Охи да вздохи, занавеси колышет, заслонка не задвинута… Сидит Аришша у окна и дышит часто — одной рукой бусы из боярышника сухого мастерит, другой — морковкой щеки трет. Увидала молодца ярмарочного, выронила овощи, на крыльцо побежала, ножкою дебелой за порожек зацепилась, вскрикнула…. На ту пору пробегали мимо синяки да порезы — любопытничали, что за гость к нелюдимой пожаловал — остолбенели! Вскрикнула!! Больно Аришше, вестимо? Бывало ли такое, умунепостижимое? Встали синяки в стойку охотничью, порезы ноздрями повели, добычу чуя. Картинка пасторальная: молодец с коня сошел, ус покручивает, с девицею пошучивает…. А та ножкою дебелой за порожек зацепилась, вскрикнула, упала… да и нос расшибила в кровь! На бедрышке сахарном синячина расплылся, сидит Аришша тюком да диву дается — чтой такое с ней? Подниматься стала, за гвоздь рукою зацепила — клок с мясом вырвала. Остолбенело глядел удалец заезжий, как ладони Аришшины струпья покрывают, как шрамы на ноги кладутся узорно, шишки грибами на голове растут — руки не подал, побрезговал. С гримаскою неприличной на коня вскочил да и видали! Тем временем хвори да болезни со всей округи стягивались на окраину села пир пировать да девицу мордовать. Ох и отыгрались за все семнадцать годков, которые их Арриша голодом морила — всё вернули, до царапинки, да разом все! А ведь, знамо дело, что в дом, стоящий на отшибе, из деревенских никто не хаживал, а когда осенью в окрестности его если и заплутал кто, так оно по ошибке — за подорожником, да когда папорот косили, али мухоморов на зиму насушить, иль цапля когда проворна. Так и незнамо дело, нашел ли кто хладну да от плесени пушисту мертвицу, которая от хворобы лютой прям на крыльце сидючи и померла….

ЧЕСНОЧНОЕ РЫЛЬЦЕ.

Долго сопротивлялась девка в гости к родичам в дальню деревню идти, чего она там не видала — те же лужи да горбыль. Про «они ж нам как есть семья родненькая» всю макушку проклевали, да толку мало. Ить правда, одна деревня от другой мало чем отличается, а Ветка девка молодая да румяная, писаная красавица, тут бы в город, да кто ж там ждет. Уж и уговаривали, и пугали, и подарки сулили…. Ветка, конечно, была девка с придурью — просто так ее ничо сделать не заставишь, а вот ежели на спор али из вредности — дак это пожалуйста! До последнего пойдет, упрется рогом, но сделает, даже и себе в убыток. А уж на слабо чегой токмо не вытворяла девица! Пораздумывали батька с мамкой да и вытащили последний козырь: в деревне той дальней парень есть росту немеряного, сильный да смелый. Много ишшо всякого рассказали про того молодца, что и франт первейший, аж с городу ему наряды возят, не беден, видать, что и первый красавец во всей стороне — залюбуешься, только хмурый больно и шибко себя любит — ни одна девица не смогла сквозь те брови насупленные пробиться. Тут уж, конечно, стало Ветке дело интересное, да больше принципиальное, что это за гусь такой выше девок-красавиц себя ставит, недостойные, мол. Собралась, вопчем, наконец-то в путь-дорогу неблизкую.

Родичи встретили, само собою, радостно — пирогов настряпали, киселей наварили, сразу видать, что о фигуре девичьей им заботы нет. Разговоров полный дом, что у их там антересного, урожаи нынче какие да кто как свеклу по-новому морозить научился, а Ветке до этого дела никак нет — вроде как и хочется про молодца интересного узнать, а вроде как и неудобно спрашивать оттакот, без поводу. Сидит, значитца, ушами хлопает, шшоки надула, отвечает чегой-то невпопад, а сама мыслит: «Надыть гулять пойти! Деревня небольшая, глядишь, встречу парня. А там уж с моею красою и зазнакомлюсь — все потеха будет, а не с этими портянщиками дома киснуть».

Сказано — сделано. От родственничков так просто не увильнешь, так девка придумала, что нужно на ручей за водою идти, коромысло хвать и только пятки сверкнули. Пошла Ветка по деревне вальяжно, с одного конца на другой прогуливаться. С коромыслом. Вёдра-то забыла, коромысло на плечах болтается, надавило да натёрло, но девка туда-сюда ходит — деревенски детишки уж пальцем тычут и в кулак смеются, а ей и дела нет — любопытство печёт паче жара. Вроде все высматривала, в разны стороны головой крутила, ажно шея затекла, а все ж проглядела, откуда красавец выплыл — нос к носу столкнулась с ним и обомлела! Высокий, статный, шевелюра смоляная, глаза с поволокой, губы что малина — хоть щас срывай, рубаха на ём расшитая, под нею мускулы так и играют…. Вопчем, дух у девки перехватило да в горле пересохло.

Ветка, коварница, вроде всего три секунды в его сторону посмотрела, а уж в голове план шибко хитрый составила, в улыбке расплылась, приосанилась — коромысло только сбрякало, и говорит с придыхом: «День-то жаркий сегодня, самое то в ручье плескаться. Страшновато только через лес одной идти, может, думаю, парень какой не из боязливых компанию составит — а тут и ты на пути…»

Ничего ей красавец не ответил, только брови нахмурил да лицо больно недовольное сделал, справа обошел и аккурат в обратную сторону потопал. Ну как потопал — поплыл лодочкой, залюбуешься. Ничего Ветка не поняла в таком поведении, насупилась тоже, коромысло подобрала и к родичам в дом. Тетенька ее и так расспрашивала, и сяк — ничо понять не может, отчего девица злая сидит да от еды отказывается. А тут мелкий из сынков как раз и говорит:

— Матушка, а Ветка у нас с ума сошла — весь день с пустым коромыслом по деревне шастала, а потом и вовсе с Шитом заговорить пыталась!

Тут уж девка не сдержалась и рассказала все — что пряниками ее по гостям не заманишь, чего она тут у вас не видала, лавок ваших нешкуренных, чтоль. Это ж если новенькое что — так можно и прогуляться. А чегой у вас тут может быть растакого? Вроде вот парень один на всю деревню симпатичный — да и тот ведет себя аки царь, посмотреть приятно да токмо издалека, поросёнок некультурный! Такая красавица его на ручей позвала — а он даже слова не сказал! Ишь, гордый какой! Ну, я ему завтра…

А тетушка и молвит:

— Да и ни к чему тебе болтать с ним. Эта ж остолопина и дня не рабатывал, откуда к коровке подойти не знает, все одно — морду свою бережет от солнца да утюги вверх-вниз руками тягает, уж скоро в рукава не влезет. Ему вон городские девицы какие подношения присылают — рубахи да пояса заморские, яства всякие модные, а он все равно ни с кем не говорит, рожу загадочную сделает — а девки так и млеют да еще больше подарков тащут. Не нашей он грядки ягода — куда тебе за таким угнаться!

Но Ветка не из тех была, чтоб руки без дела опускать. Уж больно азартная! Стала размышлять да придумывать, чем бы эдаким Шита того к себе расположить. Эка невидаль — красавец! Она и сама не из дурнушек, чтоб на дороге стороной обходить. Разведала, где дом молодца, да стала по утрам подглядывать, чем тот занимается: а он и правда утюги тягает, от прямо вверх да вниз! Рубаху сымет и, срамник, в одних портах физкультурою занимается. Девки местные забор к обеду облепляли — зрелище занятное. И вроде как зачем Ветке этот красавчик, ежели от нее нос воротит?

Но решила девка тот нос утереть и вроде как тому молодцу самой отказать, мол, не больно-то и хотелось. А и правда — на кой он ей такой, головою малость стукнутый? Ну как завтра горшки с кашею с печи сгребёт и во двор — вместо утюгов тягать? Опять, дело непонятное — каков из такого детинушки жених получится? Ведь ежели всю силушку в огороде на утюгах выкладывать, ночью на полатях тока храпака его и слушать? Нет, решила Ветка, ей такие радости вовсе ни к чему. А вот проучить из чувства вредности — дело святое!

Ить чего задумала девка, так то делать и начала. Наглядела, значитца, поляну возле Шитового дома, притащила из избы всякого хламья и давай по утрам то кадушки от груди жать, то через прялку прыгать повыше — внимание привлекать.

Дня через три Шит начал на поляну поглядывать из-за забора, а Ветка и рада стараться — то одно схватит, то другое, а сама глазом косит — идет аль нет. Вдруг, как лист перед травой, встал парень перед девкой, она и заметить не успела. Улыбнулся шибко широко и говорит ей:

— Неправильно ты кадушку держишь, покалечишься.

А Ветке в тот момент дурно стало — побелела ажно до позеленения лица. Поняла она тута, почему первый красавец деревни на отшибе живет, в город не рвется да и не общается ни с кем — духовище у него изо рта шибко сильное, вроде как чесноком гнилым…

В обморок грохнуть пыталась, чтоб только он с нею говорить боле не вздумал — да как-то некультурно показалось, вот и терпела, пока красавчик ей показывал, как утюг держать, да чем оглобля хороша в упражнениях.

На другой день уж девка на поляну не пошла, на кой ей тот красавчик вонючий. Скупаться вроде как собралась, в тёткин двор-то выходит, а там вдруг Шит! Попятилась, было, назад на крыльцо, да поздно, тот уж её заметил да снова в улыбке расплылся. «Верно, — говорит, — делаешь. Упражняться лучче по-разному. А коль водные процедуры на сегодня намечены, так я тебе и покажу, чегой да как делать правильно». Взбледнула Ветка от запаху неминучего, да делать неча — некультурно вроде как отказывать. Поплелись на реку, значитца. Одно хорошо — не из болтливых парень оказался! От когда молчит да дело делает — цены ж ему нет! Девка, быват, залюбуется картинкой, забудется да как спросит чегой-то, а потом сама же тошноту и подавляет.

Ну день, ну другой, куды Ветка не пойдёт — туды и Шит за нею хвостом. Дядька вон велел рухлядь домашнюю с поляны на место вернуть, так ухажёр за полчаса, мышцой играючи, всё перетащил. Глазом моргнуть не успели. От так и повелось с тех пор, ни шагу один без другого не ступит.

Решила девка-красавица, вопчем, позорно бежать. Мол, честь пора знать, в гостях хорошо — да дома лучче, и на всякий случай тайно попросилась попутчицей в ночную телегу, чтоб, дело такое, по темноте улизнуть. Наверняка чтоб. Да не тут-то было! То ли рассказал хто кому, то ли деревня махонькая шибко…. Запрыгнула Ветка в телегу — а там Шит с узелком сидит, улыбается широко. Ойкнула девка, с телеги мигом спрыгнула, а тот за ей. А чего тут поделаешь? Вздохнула она тяжёленько да позволила ухажёру её в телегу бережно да ласково посадить.

Что там с ними дальше было апосля тех упражнений — неизвестно, старая история больно. Но бабки сказывали, будто не отлипал Шит от Ветки с той поры, пришлось ей пробки в ноздри вставить — хоть и обидное это, зато от бледности лица спасает.